[leim3]

древний текст по дому, который до этого некуда было приткнуть. в подарок для [J]снежный королъ[/J]

бытовая зарисовка о курильщике и его тонкой душевной организации в сложных условиях.
это параллельный курильщик - в каноне он так не выражается. и вообще речь у него другая. 
попытка в плохой юмор. и черный как оплот невозмутимости среди царства буйных. 


Сегодня делали «запасы на зиму».
Это так выражается наш дорогой Табаки. Собственно, только ему эти запасы и нужны. Справедливости ради, скорее всего, потом, когда настанет зима, от солений и варений никто не откажется, и он это, подлец, знает.

И вот я думаю: он для того их и делает, чтобы, если настанет зима, можно было бы этак развернуться и этак всем рассказать, какие они сволочи треклятые, неблагодарные, что не хотели запасы делать.
Как ему, благородному, несчастному, совестливому, приходилось их трясти и перетряхивать, чтобы из всех карманов да из-под подкладок посыпались у кого орехи, у кого сушеные яблоки, у кого семена подсолнуха, у кого помидоры, у кого леденцы, у кого мышиные хвостики (я сам видел).

И вот сижу я и думаю, что ничего-то у меня нет за душой на благо общего дела. И пусть дело - полная дичь, пусть, но факт-то от этого не меняется. И блага у меня нет.

Я даже начал так невзначай по карманам хлопать (очередь до меня пока не дошла). Ну, блин, думаю, вдруг. Уверен, что остальные тоже все свои многочисленные продукты (отходы) не специально притащили именно в это утро прекрасное, чтобы Шакальчика порадовать. Потому что он непредсказуемый, что ему взбредет в голову, даже его величество Сфинкс, по-моему, не угадает.

Ну, думаю, вдруг у меня в кармане дырка, а в дырке, если палец просунуть и повертеть, то там, в глубине, где торчат нитки и совсем темно, тепло, тихо – лежит ссохшаяся лимонная долька (например) с позапозапрошлого чаепития или кусок печенья, пусть даже микроскопический. А я про них, бедных, забыл.

Или, допустим (я поворачиваю колеса), в зимней куртке, которую я пока еще не выгуливал, потому что запасы делаются заранее, это всем известно (я решил не спрашивать, почему за два с половиной месяца, есть ли в этом какой-то сакральный исторический смысл, или просто настроение у Табаки было подходящее), допустим, в зимней куртке у меня остался с зимы пакетик ирисок, таких твердых, что есть их почти невозможно было даже той зимой, что уж говорить про предстоящую. Но это что-то, согласитесь. Когда у тебя за душой нет для общего блага даже завалящей корочки хлебной, все пригодится.

И весь я такой уверовавший и возвышенный кручу к своей зимней куртке, внутри воодушевление, и кажется, что помню я эти ириски, их желто-коричневый, липкий фантик, намертво присыхающий к прямоугольному телу этой конфеты, этой манны небесной, этой амброзии (ловлю себя на том, что поневоле говорю как Табаки. Что самое страшное – сам с собой).

Конечно, никаких ирисок там скорее всего нет, и надо бы мне оставить надежду да выруливать отсюда куда-нибудь в коридор.
И все-таки я прислушиваюсь и ползу (куртка в том углу комнаты, куда на колесах уже не добраться из-за кровати), ползу и прислушиваюсь.

- Умничка, Лэри, золотце мое, - приговаривает Шакал над кучкой булавок, сигаретных окурков и волос, в которой проглядывает что-то похожее на три-четыре изюмины. - А теперь забери отсюда всю свою дрянь и оставь чистый продукт, пожалуйста, - ласково продолжает он. – Да, родной, вот так, вот так, и этот волосок забирай. Ты ж мой хороший!

Лэри роется в своей куче, я как-то теряю половину боевого запала и замедляюсь. Даже Лэри, этот пустоголовый идиот, нашел что-то у себя в заначке. Посмотрите на него: просветленно улыбается с чувством выполненного долга. Где он его взял? Господи, почему. Мой путь какой-то что ли сразу нечестный, неправильный. Все без обмана, без тайных ползаний к забытым, черт их дери, ирискам, берут и достают дары небесные как распоследние волхвы, прибрал бы их бог. Что со мной не так, почему я все время оказываюсь в ситуациях, подобных этой, и, кажется, кое-кто уже начал со значением коситься на меня, и, кажется, это Сфинкс.

Проклятый, мать вашу, изюм.

Но я почти добрался, я уже вижу эту гладкую, темную, пуховую, прошитую ткань серо-зеленого цвета: каких-то полметра - и подтянуться, помоги мне господь. И я подползаю (направленный на меня глаз Сфинкса немного расширяется), и я тянусь. Ангелы начинают петь хором, многострадальная моя голова, урод рефлексирующий, трусливая душонка – а в кармане, конечно, пусто, и гулко, будто не карман это, а храм покинутый, оставленный, заброшенный.

И я готов услышать что угодно: что я неблагодарный, преступный, незаботливый, эгоистичный сукин сын с большим самомнением, или что-то тоньше и презрительнее, вроде как: «у бедного мальчика даже ложки нет, давайте скинемся ему на новые носовые платки», - и все подхватывают на манер отпевальной песни: «бедный, бедный мальчик, маленький наш, неразумный, незапасливый новичок»: идиотский выдрессированный цирк. Но я слышу другое:

- Сбор припасов объявляю успешно завершённым! Всё, всё! Да здравствую я! Ваш благодетель, ваш спаситель, голодных не оставляющий...
В голове у меня гудит, пока Табаки разливается соловьем. 
- ...предоставьте всё мне, профессионалу своего дела, не первый год верой и правдой… собирающий и сохраняющий…  спасибо всем… любимые мои, запасливые котики!.. а что там с желудями, которые обещал Горбач? Горбач!..

Половину из речи Табаки я малодушно пропускаю мимо ушей. В первую очередь от того, что я всегда так делаю, во вторую – потому что чувствую себя так, словно меня облили холодной водой. Еще пару минут назад я мечтал о том, чтобы меня не заметили, или, скорее, о том, чтобы не было никакого этого колхоза вообще, или чтобы у меня в кармане оказалось хоть что-то съедобное, но всё это не имеет никакого в итоге значения.
Потому что изначально я в этой системе не задумывался как действующее лицо. То ли по доброте душевной Табаки, то ли по забывчивости (вот уж вряд ли), то ли потому что ему на меня с высокой колокольни, то ли потому что он знал, то есть знал наверняка, что у меня, у такого как я, неприятного, новенького Курильщика, не будет ни завалящего куска колбаски, ни огуречных семян, ни баночки мёда, ни чайного пакетика, ни кофейного зернышка, того, что станет частью большого и важного, раздутого и полезного «ЗАПАСЫ НА ЗИМУ», Табаки, рецепт из поваренной книги «С Той Стороны». Кулечки и контейнеры подписаны зловещими надписями: «Ядрище», «ПЧХЗ», «Золотой д.», «ТОЛЬКО ДЛЯ СЛЕПОГО» (как будто он увидит), «Шмыкоголовка», «Лунная №2».

Но меня нет, нет в этой системе, и Сфинкс смотрит на меня вторым уже глазом, думаю, он догадался об общем ходе моего движения и моих мыслей. Насмешливо так глядит, с подвывертом, и ухмыляется правым уголком губ.

Ну-ну, драная ты кошка.

А чего я, собственно, ожидал?

И вот я сижу в углу, как полный идиот, и надо бы куда-то отсюда, потому что я начинаю краснеть не по-христиански, и вся Четвертая нависает надо мной вытянутыми башнями на длинных и худых шеях.

- Табаки, ты кое-кого забыл.

Он издевается. «Молчи, молчи!» - думаю я, но поздно. 

Тишина устанавливается как в соборе Девы Марии. Табаки смотрит на меня.

- Брат наш, есть ли тебе чем поделиться с драгоценной общиной нашей, возложить на этот алтарь…

«Мне конец», - думаю я. И вроде бы даже молюсь, чтобы что-то произошло.

Куртка падает на мои колени. Сначала я подумал, что молитва сработала. Но поднял глаза и увидел, что это Черный.

- В другом кармане посмотри, - говорит он.

Я искоса пытаюсь рассмотреть, что за выражение у него на лице. Вариантов два: смех и презрение. Но Черный спокоен. На его лице вообще никакого выражения.

Недоверчиво запускаю пальцы в прохладу зимнего кармана и достаю оттуда полиэтиленовый пакет с парой слипшихся, похожих на дерьмо ирисок. Господи, ты есть на свете.

- В этой стае, - медленно говорит Черный, - еще ни разу не было, чтобы у кого-нибудь не завалялось какого-нибудь говна.

По его тону кажется, что он разочарован. Что он хотел бы, чтобы в этот раз традиция нарушилась.

Ириски летят в придирчивые лапки Шакала.

Стая смотрит на нас с Черным, будто мы сговорились. Святые угодники, скажите, зачем Сфинкс про меня напомнил?

Все потихоньку расходятся по своим делам, Табаки шаманит над зельями и снадобьями. Пытаюсь выудить из глубин подсознания, что «на алтарь» возложил Черный. Не получается.

Хожу с этим вопросом про жертву Черного до вечера. Должно быть, что-то такое отражается на моем лице, потому что, когда я сталкиваюсь с ним по пути из туалета в спальню, он наклоняется и тихо говорит:

- Помидоры.

Я слишком долго молчу. Пауза, которую надо закрыть, и из моего рта вылетает:

- Я люблю помидоры.

О, иисусе! От неожиданности я всегда говорю какой-нибудь идиотизм. Стыд расползается по мне, как сотня злых насекомых.

Добрый, добрый Черный, он ничего не ответил. Сделал вид, что не услышал. Благослови господь его чувство такта.

Ночью, ворочаясь в душной общей постели, я думаю о том, не оказались ли эти ириски в кармане все-таки не случайно, не было ли это провидением, смилостивился ли это какой-то дух надо мной, жалким? Или все это вздор полный (вероятнее)?

Мне снится, что я хожу (ногами) по Дому, занесенному снегом: снег в кабинетах, спальнях, столовой, коридорах, спортзале. Оголодавшие дети Дома вроде как настолько оголодали, что находятся при смерти. Припасы Табаки видимо бесславно кончились. Явственно помню, что мои ириски (во сне они намного внушительней, сытнее, чем в реальности) спасают кому-то жизнь.

Проснулся и не пойму, то ли я лапочка, то ли мудак, но на душе заметно полегчало.